Мелодия на два голоса [сборник] - Анатолий Афанасьев

— Ты чего не кушаешь, дедушка? Ешь!

— Шибко я нынче доволен, Федор Петрович. Ты пойми — мало мне осталось по лесам шастать. Все свои тропы я давно истоптал, а это уж мне господь от своих щедрот лишку поднес. Я и рад. Да ты ешь, не стесняйся, чистая ты душа. Чего тебе скажу, милый! А ты запомни стариковы слова. Я ведь к тебе пригляделся. Нравом, ты доверчивый и невинный. Как в возраст еще войдешь, непременно тебя дурачить начнут и руки к хребту выворачивать. А ты все не падай духом. Как совсем худо станет, ступай в лес. Зимой ли, летом — одинаково. Заплутай в лесу, замри и жди. Он тебе заново силы вернет, лес наш батюшка! Ты, может, сейчас того не поймешь, что я говорю, а срок наступит — вспомни.

Федор слушал вполуха стариково бормотанье, в дрему его потянуло. Сожмурил веки и грезил наяву. Соседка Тоня, смущенная и неистовая, приникла к его плечу, жарко задышала; "Ты прости меня, Феденька, за все, за все! Кроме тебя, мне никто не нужен!" — "Я тебя, конечно, прощаю, — млея, ответил ей Федор, — но тракториста твоего подстерегу на узенькой дорожке!" Еще она что-то шептала, но Федор дослушать не успел. Старик некстати заторопился:

— Пойдем, пойдем, парень, не спи! Отдохнули, покушали, пойдем дальше. Некогда разлеживаться…

День вытягивался в бесконечность. Странное возбуждение, поддерживающее старика с утра, иссякало. Он реже оборачивался, не задирал бороденку к небу, поскучнел. Голова его клонилась долу. Должно быть, не встретил того, что искал. Они пересекли буреломную, сумеречную чащобу, прочавкали сапогами по заиндевевшему болотцу. Федор промок и мерз. Раза два он заикнулся, что пора бы, наверное, направляться восвояси, но ответа не получил, и тоже замкнулся. Решил, что лучше ноги протянет, а не выкажет своей слабости. Пить ему сильно хотелось. "Ничего, — утешал он себя, — старик тоже не железный". Правда, чем дальше они брели, тем больше крепло в нем подозрение, что у деда с головой не все ладно. Иначе чего бы ему переться неведомо куда и неизвестно зачем.

Они шли по краю неглубокого овражка, увязая в сырой, пудами налипающей к сапогам глине. Дед обернулся, хотел что-то сказать, неловко ступил, соскользнул и покатился вниз по склону, крутясь, зарываясь в комья прошлогодней листвы. Федор, не сразу опамятовавшись, скакнул к нему, перегнулся помочь, да и загремел следом. Даже весело ему было догонять старика и кувыркаться. Но до дна овражка он не долетел, задел головой осиновый ствол, распластался ничком и ненадолго потерял сознание, уплыл в мерцающие столбы искр.

Очнувшись, сквозь наплывший туман увидел внизу неподвижное тело старика, скорчившегося и до пояса прикрытого листьями и трухой. Старик изловчился и достиг дна. Федор сел и глухо ойкнул от боли, рассекшей ступню.

— Ну вот, — сказал он зло. — Нагулялись, надышались природой. Теперь неделю не отстираешься.

Немного погодя окликнул старика:

— Эй, дедушка! Хватит лежать. Пора спасательный вертолет вызывать.

Старик не услышал Федорову шутку. Застыл в неестественной, неживой позе, точно переломленный надвое. Федор испугался. Раскорячив ноги и отталкиваясь локтями, он проехал оставшиеся до старика метры. Перевернул его на спину, тяжело обмякшего. Лицо Михалыча было безмолвно, к вискам прилипла глина, один глаз жутко зиял полуоткрытым бельмом.

— Дедушка! Очнись! Ты что? Ты что так?!

Он неумело тер ему щеки, потряхивал, тискал его глиняные, влажные ладони, потом приложился щекой к губам, пересиливая внезапную брезгливость. Ощутил липкую мягкость и теплоту шершавой, дряхлой плоти, но не понял — жив или нет старик.

Как же так? Пяти минут не прошло, как они шли, переговаривались, и вот Михалыч сломался, а сам он сидит в грязной яме с вывихнутой ногой. Этот день, и начавшийся-то нелепо, застал Федора врасплох. Федор кожей чувствовал как бы повисшее у него на плечах, густеющее, предзакатное небо, волглое и душное, как не просушенное ватное одеяло.

— Дедушка! — позвал он надрывно и чуть не плача, — Нельзя же, зачем? Очнись, пожалуйста!

Федор тяжело вздохнул и начал вставать. Это было трудно из-за ноги и из-за того, что склон овражка был размокший и скользкий, точно пропитанный резиновым клеем. Федор несколько раз пытался вытянуть старика наверх, на твердь, но оступался, съезжал. Вдобавок, стараясь не повредить старику, шмякнулся в грязь лицом, рассек щеку вонючей корягой. Был он с головы до ног разрисован кровью и глиной, но это пустяки. Давила мысль, что ничем уже не поможешь.

Федор пошел по дну оврага и вскоре обнаружил более или менее пологий склон. Вернулся, приподнял старика за плечи и поволок, как тащат по берегу лодку. При каждом движении ногу прокалывало болью, но это было отчасти облегчительно, потому что отвлекало от главной, страшной мысли, что в руках у него мертвое тело, час назад бывшее стариком Михалычем, озорным и неугомонным. Федор прежде не имел дела с покойниками, впервые нити судьбы подвели его так близко к краю жизни, потому он не мог отчетливо осознать, что старик умер и что это вопрос окончательно решенный.

То есть разумом он это понимал, но вел себя как при обыкновенном житейском приключении, потребовавшем от него самостоятельных действий, — и даже пару раз крепко выругался вслух, как это делал наладчик Петр Петрович, если у него что-то не клеилось по службе.

Федор выкарабкался из оврага и дотащил старика до мало-мальски сухого места под могучей, в три обхвата, сосной. Чтобы старику было удобнее лежать, подстелил ему под голову свою куртку, а сам привалился спиной к стволу, отдыхая. От земли тянуло ознобным паром. Федор снял сапоги, аккуратно отжал портянки, долго растирал больную ступню, немного согрелся и снова обулся. Главная беда, парень не представлял, в какую сторону идти. Будь он один, Федор отправился бы в любом направлении и, наверное, рано или поздно выбрался к жилью, хотя дед и говорил, что лес тянется на десятки километров. Но все же это была не тайга и не джунгли. Впрочем, ему и в голову не приходило оставить старика на этой темной полянке. Решил еще немного отдохнуть и потом все же идти наугад, авось кривая и выведет. Старик не так уж много и весит, дотащит куда-нибудь. Незаметно парень задремал, пригревшись возле дерева, даже увидел какой-то смутный сон. Чуть ли не родительская теплая квартира ему пригрезилась.

Очнулся от того, что ощутил движение возле себя. С неохотой разлепил веки и наткнулся на сверлящий человеческий взгляд. Это старик на него таращился. Михалыч лежал в прежней позе, головой на куртке, но глаза его были распахнуты и осмысленны, изо рта вырывались тихие, свистящие звуки.

— То-то же! — сказал Федор с огромным облегчением. — И нечего было симулировать. А то уж я…

Дед булькал, булькал, наконец прошептал внятно:

— Костерок бы… костерок запалить!

— Костер? А спички где?

— В загашнике… в штанах.

Федор отыскал на дедовых брезентовых штанах маленький кармашек под ремнем и там в бумажке серную полоску и несколько спичек. Все сухое. Как это Федор сам не дотумкал: дед лесовик, куряка, не мог он пойти в лес без спичек.

— С тобой-то что, дедушка? Где болит? Сесть хоть можешь? Давай помогу.

— Паралик, видать, хватил, — старик хотя и с натугой, но наладился на членораздельную речь. — Чтой-то в башке сверкануло… и вроде тела нет. Не чую его… Ты, Федя, собирай костерик, поспеши. Пока не стемнело.

До полной мглы Федор успел набрать более или менее сухих веток и гнилушек, коры на растопку надрал. Порадовался, что газетку, в которую заворачивали картохи, не выбросили, как предчувствовал, для запалу она в самый раз сгодилась.

Костерик помалу раскочегарился. Уже в чернильной тьме Федор ломал сосновые лапы, заготавливая дровишки впрок. Сварганил деду ложе из ветвей, чтобы не так сыро было ночевать. Себе тоже устроил неплохую постельку. Довольный, улегся головой к сосне, переводил взгляд то на старика, то на ровно потрескивающее, скудное пламя.

— Ничего, дедушка, до утра отлежишься как-нибудь. А утром потихоньку потопаем. Далеко до дома-то? Я чего-то совсем не соображаю. Вот в городе ты меня куда хошь заведи, с завязанными глазами дорогу разыщу. А тут все одинаковое. Жуть!

— Это у вас в городе все одинаковое, — отозвался старик. — Ты там родился, в камне возрос, потому и не сознаешь. Эх вы — слепцы!

— Ты что же, Михалыч, против цивилизации? — поинтересовался Федор, чтобы раззадорить старика на разговор. — Против культурной жизни?

Дед не ответил, хотя совсем недавно это была его любимая тема, закрыл глаза и притворился уснувшим. Печаль и мука, в которую погрузился старик, в одиночестве борясь и почти соглашаясь с подступившим вплотную небытием, была юноше недоступна, он испытывал лишь невнятную тревогу. Что-то подсказывало Федору, что не следует досаждать пустяками неподвижно лежащему человеку. Парень мрачно думал, что и ему когда-нибудь придется помирать, и эта мысль казалась дикой и невероятной. "Я бы, пожалуй, не хотел дожить до стариковых лет, — загадывал он с победительным оптимизмом молодости. — Уж лучше умереть в расцвете сил, как-нибудь невзначай, на бегу. Хорошо погибнуть в отчаянной схватке, схватив за глотку врага…"